Впервые опубликовано на сайте rubicon.kz 13 ноября 2015 года.

Нора Бекмаханова: Опошленное время.

Этот общеизвестный исторический факт: железные дороги против природы позволили известному мифологу Д. Кемпбеллу заглянуть во внутренний мир индейского населения. С жителями прерий случилось то же, что и с другими первобытными охотниками: центром и основой их религиозно-правового и общественного порядка были взаимоотношения человека с животными – главным источником пропитания. Гибель бизонов привела к исчезновению связующего символа. Именно тогда на равнины выплеснулся спасительный с психологической точки зрения мексиканский культ пейот и мескаля. Сегодня мы знаем, как индейцы собираются в особых местах, чтобы молиться, петь и жевать пейотль, а после погружаться в удивительные видения и находить в глубинах души утраченные сообществом прозрения – в частности, символику святости, которая дарует глубокое ощущение психологической надежности и придает ясный смысл существованию.

Важнейшая задача живого мифологического символа заключается в том, чтобы пробуждать и направлять энергию жизни. Высвобождающие и руководящие знаки не просто, как сейчас модно говорить, «заводят», но и разворачивают в определенную сторону, вынуждают к особым поступкам, благоприятным для самого человека, его социальной роли и деятельности общественной группы. Если же символы, предлагаемые сообществом, уже не исполняют свою роль. А новые действенные образы социальной группой еще не выработаны, личность дает трещину, теряет соотносительные связи и ориентиры – происходит то, что можно назвать патологией символа.

Д.Перри–профессор психиатрии охарактеризовал живой мифологический символ как «аффективный образ», такой символ затрагивает в душе именно то, что нужно. Этот образ нацелен именно на чувства и вызывает мгновенный отклик. Именно эти символы вызывают резонанс, и когда активные символы пробуждают во всех членах сообщества такого рода отклик, волшебный аккорд объединяет людей в неразрывный духовный организм, действующий посредством своих пространственно-обособленных, но единых в естестве и вере частиц.

Э. Уилсон, автор книги «Смысл существования человека», приходит к целому ряду весьма примечательных выводов. Мозг и религия созданы друг для друга. В каждое мгновение сознательной жизни верующего человека религиозные переживания оказывают на него разнообразное влияние. Все последователи той или иной религии объединяются в огромную семью, воображаемый союз братьев и сестер, надежный, подчиненный высшему закону. Религии могут оказывать неоценимую услугу всей цивилизации. Они сакрализуют важнейшие гражданские и нравственные нормы, утешают страждущих, заботятся о нуждающихся. Храмы становятся центрами общественной жизни. Даже если человек теряет все, у него остается храм – святое место, где Бог присутствует на земле. Поэтому храм служит последним приютом, спасающим от беззакония и лишений мирской жизни.

В то же время, как ни трагично, подчеркивает Э. Уилсон, великие религии являются источником непрекращающихся и бессмысленных страданий. Они мешают постичь реальность, а правильное понимание реальности необходимо для решения большинства социальных проблем нашего мира. Религиям присущ тяжелейший человеческий порок – трайбализм. Происхождение этого термина от слова «триба», что означает племя. Инстинкт племенного сознания проявляется во всех религиях гораздо сильнее, чем стремление к духовности. Все люди испытывают глубокую потребность принадлежать к группе религиозной или светской. Весь эмоциональный жизненный опыт подсказывает человеку, что счастье и выживание, как таковое, требует тесной связи с собратьями, с которыми ты разделяешь нечто общее: генетическое родство, язык, моральные убеждения, район проживания, социальные устремления. Именно трайбализм, а не нравственные и гуманитарные соображения чистой религии, заставляет хороших людей творить зло.

К сожалению, та или иная религия определяет себя, прежде всего, с точки зрения истории творения, описания событий, которое объясняет, как на Земле появились люди. И эта история тоже лежит в основе трайбализма. Какой бы возвышенной ни была легенда, ее цель – убедить своих последователей, что Бог покровительствует именно им. Верующим внушают, что адепты иных религий поклоняются плохим богам, выполняют неправильные ритуалы, слушают лжепророков, а их история творения – просто фантазии. От такого греющего душу, но жесткого противопоставления никуда не уйти, ибо, по определению, это единственно возможная практика для организованной религии.

В принятии определенной истории творения и всех тех чудес, которые она описывает, и состоит вера. Вера оправданна с биологической точки зрения как средство выживания и репродуктивного успеха. Вера куется успехами племени (трибы) и, в свою очередь, сплачивает его в борьбе с другими, она же приносит удачу тем, кто лучше других умеет манипулировать идеями, чтобы заручиться поддержкой собратьев по вере. Бесконечные конфликты, спровоцированные подобной социальной практикой, широк о распространились еще в пору палеолита, не утихают они и сегодня. Одно из центральных распространенных убеждений сегодня: «Господь ставит мои политические принципы выше ваших, следовательно, именно мои политические взгляды богоугодны».

Религия приносит огромную психологическую пользу тем, кто ее исповедует. Она растолковывает человеку смысл существования. Верующий чувствует себя защищенным и обласканным, что выдвигает его над членами других групп. Взамен от человека требуется безусловная вера и подчинение – такова цена покровительства богов и священнослужителей. В ходе эволюции такой механизм спасения души оказался наиболее сильной связью, обеспечивающей сплоченность племени как в мирное, так и в военное время. Единоверцы могли гордо идентифицировать себя, как истинно верующих, вера узаконивала правила жизни, объясняла таинственный цикл жизни и смерти. На протяжении долгих веков ни одно племя не могло бы выжить, если бы смысл его существования не был определен историей творения. Утрата веры оборачивалась ослаблением внутриплеменных связей, размыванием и деградацией общих целей. Миф мог функционировать только как незыблемая истина. Сомнения не допускались.

Воинствующая религиозность – это не аномалия. Истинная причина взаимной ненависти и насилия – это столкновение вероучений, крайнее выражение древней инстинктивной племенной вражды. Нигде люди не терпят посягательств на собственную личность, семью, страну – или на миф о сотворении мира. Пренебрежение к чужим священным мифам о творении расценивается как «религиозная нетерпимость», что равносильно личной угрозе.

В своей книге «Закат Европы», она была написана в 1918 году, сто лет тому назад, О. Шпенглер предупреждал своих читателей о грядущих переменах. Он говорил, что «угасание живой внутренней религиозности, постепенно формирующее и наполняющее даже самую незначительную черту существования, и есть то, что в исторической картине мира предстает поворотом культуры к цивилизации, неким климактериям культуры, стыком двух времен, когда душевная плодовитость известного рода людей оказывается навсегда исчерпанной, а созидание уступает место конструкции. Если понимать слово «не плодотворность» в его первоначальном смысле, то оно обозначает стопроцентную судьбу мозговых людей мировых городов, и к числу совершенно уникальных моментов исторической символики относится то, что поворот этот обнаруживается не только в угасании большого искусства, общественных форм, великих систем мысли, большого стиля вообще, но и совершенно телесно в бездетности и расовой смерти цивилизованных, отторгнутых от почвы слоев – феномен, неоднократно замеченный и оплаканный в римскую и китайскую императорскую эпоху, но неотвратимо доведенный до завершения…

Перед лицом этих новых, чисто умственных образований не должно быть никаких сомнений относительно их живого носителя, «нового человека», на которого с надеждой смотрят все упадочные эпохи. Это бесформенно наводняющая большие города чернь вместо народа, оторванная от корней городская масса… Это завсегдатай александрийской и римской площадей и его «современник», новейший читатель газет; это «образованец», все тот же приверженец культа духовной посредственности, для которого публичность служит местом отправления культа тогда и нынче, это античный и западный любитель театра, злачных мест, спорта и злободневной литературы. Именно эта запоздалая масса, а вовсе не «человечество», оказывается объектом… пропаганды…

Сказанному соответствует характерная форма публичной деятельности. Насквозь диалектическая, практическая, плебейская, она заменяет значительный, обладающий силой внушения облик великих людей безудержной агитацией людей мелких, но умных, идеи – целями, символы – программами. Экспансивность всякой цивилизации, империалистический эрзац внутреннего, душевного пространства пространством внешним также характерны для нее: количество заменяет качество, углубление заменяется распространением. Не надо смешивать эту торопливую и плоскую активность с фаустовской волей к власти. Она лишь свидетельствует о том, что творческая внутренняя жизнь пришла к концу и духовное существование может поддерживаться только внешне, в пространстве городов, только материально…

Нет ничего характернее для этого решительного поворота к внешней жизни, которая только одна и осталась, к биологическому фактору, выражающемуся на фоне судьбы только в форме причинных отношений, чем этический пафос, с которым в наши дни обращаются к философии пищеварения, питания и гигиены. Вопросы алкоголизма и вегетарианства трактуются с религиозной серьезностью – тут, очевидно, дан потолок проблем, до которого может вознестись «новый человек». Такова лягушачья перспектива этих поколений».

В 1933 году О. Шпенглер выпустил книгу «Годы решения». Темой ее еще раз выступил закат Европы, в этой книге он предрекал уже не постепенное угасание Запада, а его ближайший катастрофический провал. Можно было бы попытаться представить основное содержание книги в форме кратких оперативных сводок. Лейтмотив, гудящий, как аварийный сигнал: «Мы вступили в эпоху мировых войн». Рухнула сама идея старой Европы, заботливо взлелеянная Меттернихом — канцлером Австрии и с трудом поддерживаемая уже Бисмарком в Германии; Европа после войны – настоящий «кошмар коалиций», хаос и распад – перестала существовать как целое; фактически в этой войне, где не было победителей, побежденной оказалась именно она. Европа после войны 1914 года – это фантомная боль на месте столь недавней еще самой себя, отоснившийся сон и пробуждение в беспамятство. Закат Европы в политическом разборе «Годов решений» представлен сначала как «белая революция» (самоопошление и самообесценение европейца), а потом как «цветная революция» (наводнение Европы цветными расами). Таков смысл Версальского мира, которому европейский мир сам принес себя в жертву – итогом его стала победа цветного мира: «Эта война была поражением белой расы, а мир, заключенный в 1918 году – первым великим триумфом цветного мира… Они почувствовали свою совокупную силу и слабость других, они стали презирать белых, как некогда их предки – могучий Рим. Не Германия – Запад проиграл мировую войну, лишившись уважения цветных… Белые господа не смогли удержать своего рангового положения. Сегодня они ведут переговоры там, где вчера они повелевали, а завтра должны будут льстить, чтобы быть в состоянии вести переговоры».

О. Шпенглер оказался прав в своих самых мрачных прогнозах. Настоящий закат, гибель Запада, опознается не в апокалиптических событиях, а в безболезненной клиничности их протекания, с диагнозом: «медленное воцарение первобытных состояний в высоко цивилизованных жизненных условиях». Представлять себе при этом приходится не трагическую маску, а лицо дебила, довольного сытым завтраком и своим коэффициентом интеллектуальности. Синхронистические таблицы, открывающие 1-ый том, датируют это превращение временем после 2200 года. С учетом фактора ускорения, к тому же «в высоко цивилизованных жизненных условиях», можно сказать, что автор ошибся в своих расчетах приблизительно на 100-150 лет, так считает исследователь его творчества К. А. Свасьян. Пророческими оказались и слова философа, написанные сто лет назад, они звучат как реквием по старой Европе, колыбели мировой культуры: «Ибо опошлилось само время, и многие даже не знают, в какой степени это относится к ним самим. Дурные манеры всех парламентов, общая тенденция участвовать в не очень чистоплотных сделках, сулящих легкую наживу, джаз и негритянские танцы, ставшие выражением души самых различных кругов, дамы, раскрашивающие на манер девок лица и губы, мания писак под всеобщие аплодисменты высмеивать в романах и театральных пьесах строгие воззрения благородного общества, дурной вкус, проникший вплоть до высшей знати и старых княжеских домов и проявляющийся в сложении с себя всякой общественной обязанности и отказе от прежних нравов – все это доказывает, что чернь стала задавать тон. Но пока здесь смеются над благородными формами и старыми обычаями, поскольку не несут в себе их как императив и даже не подозревают, что речь идет о быть или не быть, там, на противоположном конце, они разжигают ненависть, жаждущую их уничтожения, зависть ко всему, что не всякому доступно, что выделяется своим превосходством и от того подлежит ниспровержению.

Не только традиция и нравы, но и всякий признак утонченной культуры, красота, грация, умение одеваться со вкусом, уверенность в манерах, изысканная речь, сдержанная осанка тела, выдающая воспитанность и самодисциплину, смертельно раздражают низменные ощущения. Какое-нибудь одно аристократически выточенное лицо, какая-нибудь одна узкая стопа, с легкостью и изяществом отрывающаяся от мостовой, противоречит всякой демократии.

…Вместо зрелища боксеров и шестидневных велогонок, осведомленность в благородном искусстве и старой поэзии, даже простая радость от ухоженного сада с красивыми цветами и редкостными плодами вызывают желание поджечь, разбить, растоптать. Культура в самом своем превосходстве есть враг. Поскольку не могут понять ее творений, внутренне усвоить их себе, поскольку они существуют не «для всех», их надлежит уничтожить. Но такова именно тенденция нигилизма: никто и не думает о том, чтобы воспитать массу до настоящей культуры; это требует усилий и связано с неудобствами, а возможно, и с рядом отсутствующих предпосылок. Напротив: само строение общества должно быть выровнено до уровня черни. И да воцарится всеобщее равенство: всему надлежит быть одинаково пошлым. Одинаково делать деньги и транжирить их на одинаковые удовольствия – …большего и не надо, большее и не лезет в голову. Превосходство, манеры, вкус, любого рода внутренний ранг суть преступления.

Парадоксально, но именно эта книга, хоронящая Европу, сегодня оказывается бессмертным напоминанием о ее прошлом величии.

Э. М. Чоран в своей книге «Разлад» рассказывает о современном Западе. «Как-то вечером в метро в Париже я внимательно огляделся по сторонам: все сплошь, включая меня самого, приезжие… Только двое или трое, судя по лицам, местные, они явно испытывали неловкость и словно извинялись за то, что затесались среди нас. Та же картина в Лондоне.

В наше время миграции происходят не как массовые переселения, а в виде постепенного проникновения: чужаки понемногу просачиваются в среду «коренных жителей», слишком анемичных и утонченных, чтобы опускаться до идеи «своей территории». Тысячу лет бдительно охранявшиеся двери распахнулись настежь… Когда подумаешь о долгих распрях между французами и англичанами, потом между французами и немцами, кажется, что все они, взаимно выматывая друг друга, старательно приближали общий крах, чтобы уступить место другим представителям человечества. Новое переселение, как и в древности, вызовет этническое смешение. Глядя на эти разномастные физиономии, нельзя и помыслить о сколько-нибудь однородном сообществе. Сама возможность такого пестрого сборища – признак того, что у коренных жителей того пространства, которое это сборище занимает, не было желания хоть в какой-то мере сберечь свою идентичность. В Риме в III веке нашей эры только шестьдесят тысяч жителей из миллиона были латинского происхождения. Как только какой-нибудь народ доведет до конца историческую идею, воплощение которой входило в его миссию, ему становится незачем сохранять свою самобытность, свою характерную внешность в хаосе разно племенных лиц.

Европейцы, господствовавшие в обоих полушариях, мало-помалу становятся всемирным посмешищем: им, худосочным, в буквальном смысле измельчавшим, уготована участь нариев, дряхлых, слабосильных рабов, и только русские, последние белые люди, возможно этой участи избегнут. У них еще осталась гордыня, этот двигатель, нет, этот стимул истории. Нация, потерявшая гордость и переставшая видеть в себе смысл и главную ценность вселенной, сама себе отрезает дальнейшее развитие. На свое счастье или несчастье – как посмотреть,– она насытилась. Честолюбец, глядя на нее, отчается, зато созерцатель с червоточиной в душе придет в восторг. Только продвинувшиеся до опасной грани народы и интересны, особенно для тех, кто сам не слишком обласкан Временем и заигрывает с судьбой из желания наказать себя, заняться самобичеванием. Впрочем, этой потребностью продиктованы чуть ли не все человеческие деяния, как большие, так и малые. Каждый из нас работает против собственных интересов. Мы этого не сознаем, но достаточно оглянуться назад, чтобы убедиться – во все времена люди боролись и жертвовали собой ради явного или потенциального врага: деятели Революции старались для Бонапарта, Бонапарт – для Бурбонов, Бурбоны – для Орманов.

Так что же, история – это сплошное издевательство и у нее нет никакой цели. Есть, и не одна, а много, но она достигает их, двигаясь в противоположную сторону…

Продолжение. Часть 2.