Впервые опубликовано на сайте rubicon.kz 11 июня 2016
Нора Бекмаханова: Средние люди Федора Достоевского.

Оскорбленная справедливость

Один из лучших романов ХХ века Латинской Америки «О героях и могилах» Э. Сабато заканчивается описанием последнего пути отряда защитников родины. Они обречены, но продолжают свой путь. «Они скачут изо всех сил к границе, потому что полковник Педернера сказал: «Этой ночью мы должны быть на боливийской границе». Позади слышатся выстрелы арьергарда. И эти люди думают, сколько из тех, что прикрывают их семидневное бегство, погибло от руки бойцов Орибе и кто именно.

Но вот в полночь они пересекают границу, теперь можно повалиться наземь, отдохнуть, спокойно поспать. Но это покой безнадежности, вроде того покоя, который царит на мертвой, опустошенной стихийным бедствием земле, где бродят лишь безмолвные, мрачные, голодные стервятники.

И когда на другое утро Педернера отдает приказ ехать дальше, к Потоси, воины садятся на коней, но обернувшись, еще долго глядят на юг. Все они, все сто семьдесят пять человек – задумчивые, молчаливые мужчины и одна женщина,– глядят на юг, на землю, которая известна под названием Соединенные Провинции Юга, в сторону того края, где эти люди родились и где остались их дети, братья, сестры, жены, матери. Неужто навсегда?

Все глядят на юг…

И прапорщик Селедонио Ольмос, который вступил в Легион 17 лет вместе с отцом и братом, недавно убитыми в Кебрачо-Эррадо, чтобы сражаться за идеи, о которых пишется большими буквами, за слова, которые постепенно блекнут, и буквы которых, эти древние, сияющие башни, разрушаются временем и людьми.

И, наконец, полковник Педернера, почувствовав, что хватит глядеть, приказывает трогаться в путь, и все, дернув поводья, поворачивают своих коней на север.

Вот они удаляются за пеленой пыли, среди каменной пустыни в этом унылом краю земного шара. И вскоре их уже не увидишь – прах среди праха.

Уже ничего не осталось в ущелье от того Легиона, от тех жалких остатков Легиона: эхо топота скачущих лошадей стихло, копья земли, взрытой их беленным галопом, вернулись в ее лоно, медленно, но неотвратимо срастаясь с нею; плоть Лавалье унесли к югу воды речки (чтобы превратилась она в дерево, в траву, в душистый цветок). От призрачного этого Легиона останется только туманное воспоминание, с каждым днем все более туманное и расплывчатое. «В лунные ночи,– рассказывает старый индеец,– я тоже вижу их. Сперва слышатся звон их шпор и конское ржание. Потом на гордом таком жеребце появляется генерал, а жеребец-то белый, как снег… У пояса длинная кавалерийская сабля, на голове высокий гренадерский шлем.

(Милый ты мой индеец, да ведь генерал-то был одет как нищий крестьянин, в грязной соломенной шляпе и в плаще, от символического цвета которого и памяти не осталось! Ведь не было на этом несчастном ни гренадерского мундира, ни шлема, ничего не было! Как самый последний бедняк он был одет!)

И все это как сон – еще секунда, и он исчезает в ночной тьме, едет через реку туда, к горам на западе…»

Так приживаются в человеческой душе мифы. Зачем современному человеку мифы? Миф – это способ найти и ощутить смысл в нашем бессмысленном мире. Мифы – это истории, придающие значение нашему существованию. Смысл существования может быть порождением нашего собственного морального выбора, который мы отваживаемся совершить или же он есть нечто такое, что мы призваны открыть в самом себе – итог один: мифы – это наш путь поиска этого значения и смысла. Мифы подобны опорным балкам в доме: они не видны снаружи, но именно на них держится весь дом, так что в нем могут жить люди.

Один из современных мифологов Р. Мэй говорит о «крике о мифе», поскольку он считает, что наше время испытывает в мифах безотлагательную нужду. Многие проблемы современного общества, включая распространение квазирелигиозных сект и рост числа лиц, страдающих наркотической зависимостью, происходит от нехватки мифов, дающих каждому из нас ощущение внутренней безопасности, необходимое, чтобы жить подлинной жизнью в наши дни. Резкий рост самоубийств среди молодежи и неожиданное увеличение числа случаев депрессии, вызвано отсутствием жизнеутверждающих и оптимистичных мифов, адекватных жизни в современном обществе. В свое время Фридрих Ницше предупредил, что «нынешняя эпоха искривлена из-за уничтожения мифа. Нынешний человек, лишенный мифа, мучается от голода, окруженный событиями прошлого и должен неистово рыть в поисках корней, пусть даже они уходят в самые глубины истории».

О пророческом видении гениального Федора Достоевского говорили многие. Но мне он открылся еще одной своей стороной, которая заставила вновь взять в руки роман «Преступление и наказание» и на его страницах искать ответ о судьбе студенчества в жестокие переломные эпохи, и роман вновь поразил меня своей современностью.

Вспомним, когда писался роман. Россия вступила в переломную эпоху, Россия сделалась больна. Это понимали все. «Куда идти? Чего искать? Каких держаться руководящих истин?» – спрашивали передовые люди того времени. В особенности ощутимо давала себя чувствовать та трагическая сторона жизни в те эпохи, в которые старые идеалы сваливаются со своих пьедесталов, а новые не нарождаются. Эти эпохи – суть эпохи мучительных потрясений, эпохи столпотворения и страшной разноголосицы. Никто ни во что не верит, а между тем, общество продолжает жить, и живет в силу каких-то принципов, тех самых принципов, которым оно не верит.

Как же родилась в голове Раскольникова мысль о единоличной волюнтаристской власти как о пути и начале облагодетельствования человечества? Никогда не стоит недооценивать своих врагов. ИГИЛ удалось создать миф в сознании своих сторонников о том, что они благодетели человечества. Миф жестокий и лживый, замешанный на крови и страданиях многих жертв этого мифа.

Политический крах революционных надежд того времени сломал надежды многих его участников. Мир не только остался погруженным в неправду, в несправедливость, в несчастье, все муки его усилились, все обиды умножились, все необеспеченные и униженные оказались в еще более униженном и горестном положении.

Ужас мира, по Раскольникову, состоит прежде всего в том, что именно те, кто с наибольшей верой признают нравственный закон, оказываются наименее защищенными от злой судьбы, от перемалывающего кровь и кости общественного механизма. Раскольников понимает справедливость, величие и красоту нравственного закона, он с теми, кто исповедует его, и позиция его в мире определяется тем, что он ищет способа сломать объективный, бездушный, вненравственный закон.

«Средние люди», пришедшие в роман Достоевского из социальных низов, «средние люди», низвергнутые вниз из дворянских верхов – все гибнут, все унавоживают костями и кровью цветение неправедной бесчеловечной капиталистической цивилизации.

Атмосфера разочарования и горечи в романе усугубляется еще тем, что та же самая грозная закономерность, дробившая и кости, и души большинства, выносила наверх, в благополучные и комфортные этажи меньшинство, без стыда, без совести, без особых талантов, стремившееся лишь к тому, чтобы ухватить «кусок». Не все погибали в ожесточенной борьбе за существование. На смену аристократии и дворянству пробивалась из ничтожества новая сила, окрепшая и набравшая соки «чичиковщина», богатевшее и завоевывавшее себе положение мещанство. Оно было жестоко, беззастенчиво, куда более предприимчиво, чем патриархальный еще Чичиков, не смущаясь ни грязью, ни позором, уверенное, что капиталистическая позолота прикроет любую грязь и любой позор, что деньгами она заставит не только поклониться себе, но и славословить себя.

По особенностям своего жизненного опыта и по характеру своего видения мира Достоевский воплощал новую действительность и новую мораль, утверждаемую поднявшимся мещанством, конституирующейся буржуазией, в образы полуинтеллигентов и интеллигентов, обслуживающих новый класс, выражавших его сущность и не забывавших в первую очередь себя. Интеллигенты-мещане, интеллигенты только по профессии, карьеристы и спекулянты, прокуроры, адвокаты, профессора-чиновники, издатели либеральных журналов и просто дельцы, твердо усвоившие древнюю поговорку, что деньги не пахнут, выживали, побеждали, преуспевали.

Раскольников, несмотря на всю его необычность и странность не выдуман Достоевским. Социальное положение Раскольникова – это терминология эпохи и терминология самого Достоевского – обозначено в романе очень точно. Раскольников принадлежит, как и большинство героев Достоевского, к «бедному люду среднего класса, к мыслящей их части, или к «мыслящему пролетариату».

Раскольников-разночинец, ничем не обеспеченный, не имеющий ни недвижимости, ни капиталов. Он приехал в Петербург учиться, чтобы, закончив университет, добиться положения в обществе, сильно менявшемся под воздействием буржуазных реформ Александра II. Учиться ему приходилось на медные деньги, на крохи, которые могла ему уделить мать из нищенской пенсии, да на собственные скудные заработки от случайных уроков. Но самое главное – даже успешное окончание университета не гарантировало полного и тем более скорого благополучия, необходимого ему не только для себя, но и для сохранения здоровья матери и ограждение чести сестры. Слой разночинной интеллигенции формировался в большем числе, чем имелось вакансий в бюрократической машине и в новых капиталистических конторах. Конкуренция сбивала вознаграждение за труд, она же сбрасывала многих претендентов на дно. В романе точно обозначены суммы, которыми оперировал студент – это медные копейки.

Раскольников, еще до убийства, забрел однажды из района Сенной, где он жил, на Острова. Тут не было ни духоты, ни вони, ни распивочных. Но скоро и эти новые, приятные ощущения перешли в болезненные и раздражающие. Иногда он останавливался перед какой-нибудь изукрашенной в зелени дачей, смотрел в ограду, видел вдали, на балконах и на террасах, разряженных женщин и бегающих в саду детей. Особенно занимали его цветы. Встречались ему пышные коляски, наездники и наездницы…».

Два мира, разделенные пропастью, но неразрывно связанные друг с другом.

Пристально и неотрывно вглядывался Достоевский в улицы, переулки, дома, кабаки, притоны мещанского и просто нищего Петербурга, с их жалким людом, с их горестной участью. Подлинную сущность города он видел не в показушной его внешности, а в социальных контрастах, динамичных и трагических, перетиравших в ветошку любого, попавшего в их страшные вальцы; в изнурительных и оскорбительных аксессуарах бедности, воспринимаемых с особой остротой бедняком образованным.

Новые капиталистические противоречия были необыкновенны и непонятны, они настигали как из-за угла, они внушали страх, они обрушивались на человека, по дворянскому своему происхождению вчера еще застрахованного от унижений, по рождению и образованию считавшего себя поставленным сверху. А по-моему, Родион Раскольников был еще одной формацией «лишнего человека». Он не вписывался в новую нарождающуюся систему. Раскольников принадлежал к жертвам Петербурга. Он не мог и не хотел утешаться ролью камня, положенного в фундамент величественного здания. Он роптал, он не мог забыть о себе, и о своих близких, скорбь и сострадание перерастали в гнев, он сжимал кулаки, он грозил, он жаждал перемен. По-моему, в студенте Родионе Раскольникове прорастал революционер, чья энергия была направлена на разрушение «неправильного», по его мнению, мира. А это основа, фундамент для любого революционера.

Современники Достоевского хорошо знали этот тип: «О, строгие судьи безобразий человеческих,– восклицал Аполлон Григорьев.– Вы строги – потому что у вас есть определенное будущее, вы не знаете страшной внутренней жизни – русского пролетария, то есть, русского развитого человека, этой постоянной жизни накануне нищенства (да не собственного – это бы еще не беда), накануне долгового отделения или третьего (полицейского) отделения, этой жизни каинского страха, каинской тоски, каинских угрызений! Это не оправдание беспутств… Это вопль человека, который жаждет жить честно, по-божески, по православному и не видит к тому никакой возможности!».

Раскольников жил в мире и чувствовал свое место в мире. Мир был враждебен, но обойти его стороной нельзя было, все в мире цеплялось одно за другое, каждая клеточка в нем зависела от общего течения дел. Он понимал: чтобы изменить свою личную судьбу, судьбу матери и сестры, ему надо изменить весь существующий порядок. Но Раскольников не мог и не хотел погрузиться в фатальную действительность, потонуть в ней. Чувство протеста не давало ему примириться, сложить руки. Он отделял себя от других, от остального мира – и восстал против него, но в одиночку и по своей собственной, им самим выработанной программе.

Окружающие его люди считали, что студент может стать заговорщиком: «Это политический заговорщик! Наверно! И он накануне какого-нибудь решительного шага – это наверно! Иначе быть не может. Провидческое начало не оставляло Достоевского в течение всей его жизни. 6-ая часть романа, в которой было высказано это предположение, печаталась после выстрела Каракозова, такого же студента в императора Александра II. Можно полагать, что «решительный шаг», о котором говорит автор устами его друга Разумихина, это политический террористический акт».

Раскольников, по терминологии Достоевского, Лицо. Лицо обладает пафосом, образующим центростремительную силу, стягивающую воедино разные стороны личности. Идеи-страсти мобилизуют все силы и возможности личности в одном пункте. Идеи-страсти с особой силой охватывают людей в кризисные и патетические периоды человеческой истории, когда массы жаждут и ожидают близких перемен, катастрофических или благих, когда основываются новые религии, во времена реформаций и религиозных войн, в предреволюционные и революционные эпохи. Не один Достоевский понимал, что наступило время новых героев с новыми идеологическими страстями. Эти страсти были связаны с «борьбой за оскорбленное и униженное человечество».

Идея-страсть похожа на пассионарный выплеск энергии, она выбивает человека из обыденной колеи, ломает и преобразовывает его характер, смирного делает храбрым, честного – преступников, заставляет его бросать насиженное место, делает его бестрепетным и перед каторгой, и перед эшафотом.

Обращаясь к имени Достоевского, Ф. Ницше называет сострадание самой «опасной болезнью» современности, «заразившей» почти все в Европе, от Парижа до Петербурга. Нет никаких сомнений, что Достоевский был болен той же «болезнью», что и созданный им Раскольников, полон участия к чужому горю. А это сегодня одно из основных положений современных террористических мифов. Они обязаны с оружием в руках защищать своих близких, убивая женщин и детей, стариков и больных в разных странах, по принципу «все позволено». А ведь чужого горя не бывает.

Достоевский шел по пути, проложенном Шекспиром. В трагедии Шекспира Гамлет пытается выправить свихнувшийся, сумасшедший мир, направить его вновь на путь гармонии и справедливости. Однако счастливый и благополучный Гамлет не мог бы сыграть предуготовленной ему Шекспиром роли. Мировая несправедливость и мировая неправда должны были породить лично Гамлета, чтобы он задумался над окружающим и чтобы он вышел на борьбу против мирового зла. Стремление восстановить закон в пределах собственного династического рода становится «стрелкой», переводящей активность Гамлета на всечеловечески-нравственные рельсы и придающий ей ту страстность, которая приобретается человеком тогда, когда он печется о своем кровном деле.

Для меня ключом к личности Родиона Раскольникова стали его сны. Страшный сон снится студенту еще перед «делом», сон, в котором истязают маленькую, тощую, крестьянскую клячонку – символический сон, вобравший в себя все его думы о зле и несправедливости. Во сне Раскольников видит себя мальчиком, ребенком.

«И вот снится ему: они идут с отцом по дороге к кладбищу и проходят мимо кабака… на этот раз тут как будто гулянье, толпа разодетых мещанок, баб, их мужей и всякого сброду… подле кабачного крыльца стоит телега… Это одна из тех больших телег, в которые впрягают больших ломовых лошадей и перевозят в них товары и винные бочки… Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые… надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам…». В телегу садится пьяная команда, хозяин Миколка берет в руки кнут. «Говорю, садись»! Вскачь пущу! Вскачь пойдет!» Он с наслаждением готовится сечь савраску.

«Два парня в телеге тотчас же берут по кнуту, чтобы помогать Миколке. Раздается: «Ну!»,– кляченка дергает изо всей силы, но не только вскачь, а даже шагом-то чуть-чуть может справиться, только семенит ногами, кряхтит и приседает от ударов трех кнутов, сыплющихся на нее, как горох. Смех в телеге и в толпе удваивается, но Миколка сердится и в ярости сечет усиленными ударами кобыленку… бедной лошадке плохо. Она задыхается, останавливается, опять дергается, чуть не падает.

– Секи до смерти! – кричит Миколка,– на то пошло, засеку!

– Да что, на тебе креста, что ли, нет, леший! – кричит один старик из толпы…

– Не трожь! Мое добро! Что хочу, то и делаю. Садись еще! Все садись! Хочу, чтобы беспременно вскачь пошла!

Вдруг хохот раздается залпом и покрывает все, кобыленка не вынесла учащенных ударов и в бессилии начала лягаться. Даже старик не выдержал и усмехнулся. И впрямь: «Этака ледащая кобыленка, а еще лягается!».

Лошадку уже хлещут в шесть кнутов.

– По морде ее, по глазам хлещи, по глазам! – кричит Миколка.

– Песню, братун! – кричит кто-то с телеги. Раздается разгульная песня, брякает бубен, в припевах свист…

…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самим глазам. Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу, он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седой бородой, который качает головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет увести, но он вырывается и вновь бежит к лошадке…

Лошадка не может тянуть несоразмерную тягу, толпа улюлюкает, подзадоривает Миколку. Миколка бьет ее оглоблей, бьет ее железным ломом, кляча падает,.. протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает».

«Бедный мальчик уже не помнит себя. С криком пробивается, пробивает он сквозь толпу к савраске, обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее, целует ее в глаза, в губы… Потом, вдруг, вскакивает и в исступлении бросается с своими кулачонками на Миколку…

– Папочка! За что они… бедную лошадку… убили! – всхлипывает он, но дыханье его захватывает, и слова криками вырываются из его стесненной груди…

Он проснулся весь в поту, с мокрыми от поту волосами, задыхаясь, и приподнялся в ужасе».

Это одна из самых страшных и жестоких сцен в мировой литературе. Что хотел сказать этой сценой писатель? На мой взгляд, Достоевский еще задолго до современных философов и писателей заговорил первым о расчеловечивании человеческой души, о превращении ее в пустыню. Вот что сказал об этом современный философ М. Хайдеггер. «Обнаруживается, что мир состоит не из одних только скреп, а наоборот, распадается в ничто бессмысленности. Ф. Ницше, заглядывая далеко вперед со своей высшей позиции, уже в 80-ые годы прошлого века говорит об этом простым и потому обдуманным словом: «Пустыня растет». Это значит – пустыня расширяется.

Опустынивание больше, чем разрушение. Опустынивание ужасней, чем уничтожение. Разрушение устраняет только ранее выросшее и построенное; опустынивание же парализует будущий рост и не допускает никакого созидания. Опустынивание ужасней, чем просто-напросто уничтожение. Последнее тоже устраняет и, в частности, устраняет еще и Ничто, в то время, как опустынивание, как раз, устанавливает и расширяет парализующее и недопускающее. Африканская Сахара – это только один из видов пустыни. Опустынивание земли может идти вместе как с целями достижения высочайших жизненных стандартов людей, так и с организацией однообразного состояния счастья для всех людей. Опустынивание может быть тождественным каждому из этих двух и самым чудовищным образом иметь хождение повсеместно, а именно посредством того, что оно себя сокрывает. Опустынивание – это разгоняющееся на все более высоких оборотах изгнание Мнемозины. Слово «Пустыня растет» приходит из места иного, чем расхожие суждения о нашем времени. «Пустыня растет» – Ницше сказал это 120-130 лет назад. И он добавил к этому: «Горе тому, кто таит в себе пустыню».