Автор: Нора Бекмаханова.

Впервые опубликовано на сайте rubicon.kz 18 августа 2017

Управление сознанием человека — в реалиях. Часть 1.

Нора Бекмаханова: — Как формируется антибожественная идеология.

Сегодня психология, в начале XXI века, все более властно и целенаправленно вторгается в жизнь человека, все более убыстряется трансформация сознания. На днях я посмотрела фильм «Институт Роузвуд» – сеанс был утренний, и я оказалась в просмотровом зале в полном одиночестве. В рекламе об этом фильме было сказано: «Основано на ужасающих реальных событиях. Балтимор, XIX век. Изабель Портер глубоко опечалена ранней смертью родителей. Чтобы отвлечься от грустных мыслей, девушка решает отправиться на лечение в набирающий популярность институт Роузвуд. Позже она узнает, что за фасадом заведения, в котором молодым дамам оказывают поддержку, скрывается нечто совершенно противоположное. Над пациентами ставятся жестокие псевдонаучные эксперименты по модификации личности и управлению сознанием».

Для меня этот фильм стал и открытием, и подтверждением того, как можно модифицировать и трансформировать человеческую личность даже тогда, когда в начале этого страшного пути человек – Изабель Портер являлась типичным «ангелом во плоти». А в конце фильма перед нами предстает одна из возможных фигур нашего будущего – садиста и убийца большого числа людей, по закону занимающая место директора заведения Института Роузвуд.

Что говорят нам по этому поводу ученые? Размышления о причинах безумия стали одной из главных тем в творчестве М. Фуко «Почему западная культура отбросила в сторону своих рубежей то, в чем она вполне могла узнать самое себя, то, в чем она себя действительно узнавала?» – спрашивал он. Фуко приходит к выводу, что безумие – это расплата за прогресс, устанавливающий определенные рамки для подсознательных процессов человеческой психики. В итоге в ней появляются отклонения, которые символично отражают состояние современного общества.

«Нет ни одной культуры в мире, где было бы все позволено,– пишет Фуко.– Давно и хорошо известно, что человек начинается не со свободы, но с предела, с линии непреодолимого. Именно из-за этого безумие явилось не как уловка скрытого значения, но как восхитительное хранилище смысла».

Получается, что, чем дальше развивается цивилизация, тем больше безумных она порождает. Естественно, следствием этого является ее дегенерация, и Фуко приводит многочисленные свидетельства нарастающего безумия современного мира, говорит о том, что не случайно растет число преступлений, совершенных ненормальными, но Фуко справедливо замечает, что в былые времена эти страшные злодеяния вызывали в обществе ощущение чего-то запредельного, невиданного по своей жестокости, а ныне подобные сцены становятся чуть ли не обычным сюжетом хроники новостей, фильмов, телевидения. Фуко утверждал, что огромную роль в развитии сумасшествия играют сексуальные факторы. Он призывал к снятию всяческих ограничений в этой области и был одним из апологетов «сексуальной революции» на Западе. Он помог вырасти этому «монстру вседозволенности», и выращенный им «монстр» сделал его своей жертвой.

Мишель Фуко вел довольно свободный образ жизни, увлекался гомосексуализмом и садомазохизмом. В итоге он стал жертвой «разбуженного чудовища» сексуальности и умер от СПИДа в 1984 г., став, пожалуй, первым из знаменитостей, погибших от этой болезни.

Расплатой современного человека Запада за крушение основополагающих принципов человеческого существования, древнейших представлений о мире становится шизофрения, вызванная аффектами, которые неизбежно подстерегают человека в обществе с потерянными моральными ориентирами.

Не стоит забывать о многолетней деятельности в качестве врача-психиатра К. Юнга. Он предупреждал, что в области нормы и неврозов острый аффект проходит сравнительно быстро, а хронический не слишком сильно расстраивает общую ориентацию сознания и дееспособность, шизофренический комплекс оказывается во много раз сильнее. Его фиксированные явления, автономия и деструктивность овладевают сознанием вплоть до отчуждения и разрушения личности. Сегодня, предупреждал врач, как никогда прежде становится очевидным, что опасность, всем нам угрожающая, исходит не от природы, а от человека, она коренится в психологии личности и психологии массы. Бег за черными призрачными монстрами разрушает психику, эти люди теряют истинный смысл жизни.

«Тот, кто лишился исторических символов и не способен удовлетвориться «эрзацем»,– отмечает и предупреждает Юнг,– оказывается сегодня в тяжелом положении. Перед ним зияет нечто, от которого он в ужасе отворачивается. Человеческие объяснения отказываются служить, так как переживания возникают по поводу столь бурных жизненных ситуаций, что к ним не подходят никакие истолкования. Это момент крушения, момент погружения к последним глубинам… Здесь не до искусного выбора подходящих средств; происходит вынужденный отказ от собственных усилий, природное смирение и принуждение. Не морально принаряженное подчинение и смирение по своей воле, а полное, недвусмысленное поражение, сопровождаемое страхом и деморализацией».

К. Юнг был оптимистично настроен по поводу будущего человечества. Он говорил о том, что нашел смысл своей жизни: «Теперь я его нашел, и более того, осознал, что человек есть тот, кто завершает творение, что он – тот же создатель, что только он один вносит объективный смысл в существование этого мира; без него все это, неуслышанное и неувиденное, молча поглощающее пищу, рождающую детенышей и умирающее, бессмысленной тенью сотни миллионов пребывало в глубокой тьме небытия, двигаясь к своему неведомому концу. Только человеческое сознание придает всему этому смысл и значение, и в этом великом акте творения человек обрел свое неотъемлемое место».

Свою точку зрения на современную психологию и психиатрию имел М. М. Фуко. Он говорил о том, «что человеческий монстр, чьи контуры начала очерчивать в XVIII веке новая экономика карательной власти, является фигурой, в которой коренным образом переплетаются две великие темы: кровосмешение королей и каннибализм нищих. Именно эти две темы, сложившиеся в конце XVIII века в рамках нового режима экономики наказаний в частном контексте Великой французской революции, а вместе с ними две ключевые для буржуазной мысли и политики формы беззакония – деспотический властитель и восставший народ, именно эти две фигуры и по сей день бороздят поле аномалии. Два великих монстра, которые возвышаются над областью аномалии, доныне не смыкая глаз, в чем нас убеждают этнология и психоанализ – есть не кто иные, как два великих героя запретного потребления: король-кровосмеситель и народ-людоед. Одним позволено все, другие – ни на что не имеют никаких прав. Именно эти «герои» направляли первые шаги уголовной психиатрии и криминальной психологии.

В психологии того времени начала вырисовываться особая тенденция по отношению к сексуальным преступлениям. Секс и его обособление от репродукции обеспечивается механизмами удовольствия, и это обособление позволяет определить единое поле отклонений. Не скованное нормальной сексуальностью удовольствие служит опорой целого ряда ненормальных, отклоняющихся, подлежащих психиатризации видов инстинктивного поведения. Это новое поле инстинкта, связанного с воображением и удовольствием, эту новую серию «инстинкт-воображение-удовольствие», как единую область, отведенную ей политически или, если хотите, назначенную ей организацией механизмов власти, как психиатрия, найдя орудие охвата всей этой области, оказывается перед необходимостью разработать ее в своей собственной теории. Именно в этом, по мнению М. Фуко, заключен смысл теории вырождения. С вырождением, с персонажем выродка, возникает общая формула охвата психиатрией той области вмешательства, которую доверила ей механика власти.

Определяется новая проблематизация психиатрии. Эта проблема ребенка обуславливает генерализацию потому, что как только детство, инфантильность, блокировка и задержка на детстве образуют главную привилегированную форму психиатризуемого индивида, у психиатрии появляется возможность вступить в корреляцию с одной стороны с неврологией и с другой стороны с общей биологией. Как только детство начинает рассматриваться как точка схода, вокруг которой организуется психиатрия индивидов и поступков, у психиатрии сразу появляется возможность функционировать не по модели корреляции: неврология развития и остановок в развитии, а также общая биология со всеми видами анализа, который может проводиться на уровне индивидов, так и на уровне видов, эволюции,– все это становится ареалом психиатрии, внутри которого она гарантированно может работать как научное и медицинское знание.

Детство и поведенческая инфантильность предоставляют психиатрии в качестве объекта «вовсе не болезнь или патологический процесс, но некоторое состояние, характеризуемое как состояние дисбаланса: это состояние, при котором элементы принимаются функционировать таким образом, который не будучи патологическим, не будучи носителем болезненности, тем не менее не является нормальным. Разлад, структурное расстройство, контрастирующее с нормальным развитием – все это является теперь первоочередным объектом психиатрии. Болезни же оказываются второстепенными по отношению к этой фундаментальной аномалии. Становясь наукой о поведенческой и структурной инфантильности, психиатрия получает возможность стать и наукой о нормальном и ненормальном поведении. Не завоевывая, подчеркивает М. Фуко, всю совокупность жизни, не обнимая все развитие индивидов от рождения до смерти, но, наоборот, неуклонно ограничивая поле зрения, все глубже вдаваясь в детство психиатрия становится общей инстанцией контроля над поведением, постоянным судьей над поведением в целом. Именно в уголке детства ей было уготовано место и орудие возможной универсализации. В этом и кроется секрет современной психиатрии, первые шаги ее приходятся на 1860-е годы.

Нетрудно заметить, что эта новая психиатрия закрывает свои двери перед тем, что было прежде ключевым оправданием существования ментальной медицины. Она закрывает двери перед болезнью. В это время психиатрия перестает быть техникой и знанием о болезни.

В 1850-1870 г. психиатрия выпускает из рук и бред, и умопомешательство, и, в конце концов, и болезнь. Она сосредоточивает свое внимание на поведении, на его отклонениях и аномалиях, она принимает в качестве приемлемого нормативное развитие. И потому имеет дело, на фундаментальном уровне, уже не с болезнью или болезнями; это медицина, которая закрывается перед патологическим.

В очень странной ситуации оказывается медицина, начиная с середины XIX века. Парадокс ситуации состоит в том, что ментальная медицина оформилась как наука, определив безумие в качестве болезни. Именно так ей удалось оформиться в качестве специальной науки рядом с медициной и внутри нее. Патологизировав безумие путем анализа симптомов, классификации форм, построение этиологии, психиатрия сумела сформировать медицину, специально посвященную безумию.

Но в 1850-1870 г. г. перед ней встает задача сохранить свой статус медицины, в коем сосредоточены эффекты власти, которую она пытается генерировать. В итоге, мы, например, находим клиническое описание мономании убийства. И социальная опасность кодируется как болезнь в рамках психиатрии. После чего сама психиатрия начинает функционировать как медицинская наука. Точно так же во второй половине XIX века мы встречаем понятие, не уступающее по эффективности мономании и выполняющее, в известном смысле, ту же самую роль в совсем другом контексте: это понятие «вырождение». Вместе с понятием вырождения вы получаете возможность изоляции, регистрации, ограждения некоторой зоны социальной опасности и, в то же время, способ придать ей статус болезни, патологический статус. Возможен вопрос: а не играет ли ту же самую роль в ХХ веке понятие шизофрении? Шизофрения, понимаемая как болезнь, кровно связанная со всем нашим обществом – такого рода дискурс о шизофрении – является, конечно же, способом кодировки социальной опасности, как болезни. Таким образом мы вновь убеждаемся, что психиатрия выполняет функцию социальной гигиены.

М. Фуко пророчески предупреждает о том, что психиатрия нуждается в безумце как таковом, на опасный, специфически опасный характер которого она без устали указывала. Иными словами, с тех пор, как психиатрия стала функционировать, как знание и власть внутри широкой области общественной жизни, защиты общественного тела, она всегда старалась отыскать секрет преступлений, который угрожает спровоцировать всякое безумие, или, с другой стороны, ядро безумия, которое должно таиться во всех потенциально опасных для общества индивидах. Короче говоря, чтобы психиатрия могла функционировать так, как я это описал, ей понадобилось принять как принцип сущностную и фундаментальную причастность безумия к преступлению, а преступление к безумию. Эта причастность абсолютно необходима психиатрии, она является одним из условий ее формирования как отрасли общественной гигиены. М. Фуко подчеркивает, что началось и было осуществлено построение анализа безумия, которое расходится с традиционным анализом и в котором уже не бред выступает смысловым ядром безумия, но скорее матричной формой безумия оказывается непослушание, сопротивление, неподчинение, бунт, в буквальном смысле злоупотребление властью.

Внутри лечебницы психиатрия функционирует как обнаружение опасности или точнее, как операция, с помощью которой при диагностике всякого безумия учитывается его возможная опасность. Но, как указывает М. Фуко, по его мнению, и за пределами лечебницы идет процесс подобного рода – особенно усердно и яростно в XIX веке, ибо это было время ее формирования – стремится обнаружить опасность, которую таит в себе безумие, даже когда это кроткое, безобидное безумие, даже когда оно почти не заметно. Чтобы укрепиться в качестве научного и авторитарного вмешательства в общество, чтобы укрепиться в качестве научного и авторитарного вмешательства в общество, чтобы укрепиться в качестве власти и науки общественной гигиены и социальной защиты, медицина ментальных болезней должна была показать, что она способна распознать некоторую и особую опасность там, где никто другой еще не видит ее, и что она способна распознать ее, потому что является медицинским знанием.

Этим и был вызван ее огромный интерес к проблеме криминальности и криминального безумия. Она сразу заинтересовалась этой формой психической нестабильности, способным убивать, так как ей нужно было сформироваться и отстоять свои права в качестве власти и знания в области внутренней защиты общества. Можно предположить, что в этом плане психиатрия взяла на себя полицейские функции по охране социального здоровья современного ей общества. Отсюда особый, пристальный интерес к криминальному безумию, а так же особенно пристальное внимание ко всем формам поведения, в которых преступление непредсказуемо. Никто не в состоянии его предвидеть, никто не может предугадать его заранее. И когда неожиданно, без подготовки, без объяснений, без мотива, без основания преступление все-таки случается, выходит психиатрия и говорит: если никто не может заранее распознать это внезапно разражающееся преступление, я – как знание, как наука об умственных болезнях, знающая толк в безумии, как раз могу распознать эту таинственную и незаметную для всех остальных опасность. Психиатрия может выступить экспертом, когда они происходят, а в конечном счете и предвидеть или помочь предвидеть их, заблаговременно выявляя ту необычную болезнь, коей является их совершение. Это, в некоторой степени, королевский подвиг психиатрии. М. Фуко особо подчеркивает, что психиатрия сама устроила себе такого рода испытание на королевский титул, проверку своего величия, своей власти и своего знания на прочность: я способна определить болезнь, заявила она, увидеть признаки болезни в том, что никогда себя не проявляет.

Автор приходит к весьма серьезному умозаключению: он говорит, что завязывается очень любопытная и очень показательная сопричастность внутренних проблем уголовной системы и потребностей или желаний, психиатрии. С одной стороны, безосновательное преступление ставит уголовную систему в абсолютный тупик. Исполнение карательной власти в таком случае невозможно. Но, с другой стороны, со стороны психиатрии, это безосновательное преступление становится предметом нестерпимого вожделения, ибо, если удается его определить и проанализировать, то это станет доказательством силы психиатрии, свидетельством ее знания, оправдание ее власти. Поэтому ясно, каким образом два механизма соединяются. Уголовная власть постоянно обращается к медицинскому знанию: я столкнулась с беспричинным деянием и прошу вас – либо отыщите мне причины, и тогда моя карательная власть сможет исполниться, либо, если вы их не найдете, сочтем деяние безумным. Приведите мне доказательство невменяемости, и я не стану применять свое право карать. Дайте мне основание для исполнения моей карательной власти или дайте основание для неприменения моего права карать. Такое требование уголовный аппарат адресует медицинскому знанию. И медицинское знание – власть отвечает: смотрите, сколь необходима моя наука,– ведь я способно выведать опасность даже там, где никакому разуму не под силу ее найти. Дайте мне все преступления, с которыми вы имеете дело, и я возьмусь показать вам, что за многими из них стоит помутнение рассудка. Другими словами, я могу показать вам, что в глубине всякого безумия есть потенциальное преступление, а, следовательно, и подтверждение моей самостоятельной власти.

Второй важной проблемой того времени стало отношение к инстинкту. Основываясь именно на нем, психиатрия в XIX веке сумела сосредоточить в области душевной болезни и ментальной медицины всевозможные расстройства, отклонения, а так же тяжелые формы расстройств и мелкие отклонения в поведении, не сопряженные с безумием как таковым. Именно благодаря понятию инстинкта вокруг прежней проблемы безумия завяжется проблематика ненормальности, ненормальности на уровне самых элементарных и обыкновенных поступков. Вместе с инстинктом возникла совершенно новая проблематика, совершенно новый способ постановки проблемы патологической составляющей безумия. Возник целый ряд вопросов. Является ли обладание инстинктами патологией? Давать волю своим инстинктам, позволять механизму инстинктов действовать – болезнь это или нет? Существует ли механика (автоматизм) инстинктов, являющаяся патологической, болезненной, ненормальной?

Существуют ли инстинкты, сами по себе являющиеся носителями некой болезни, порока, монструозности? Не бывает ли ненормальных инстинктов? Возможно ли исправлять инстинкты? Возможно ли перевоспитывать инстинкты? Существует ли технология для лечения инстинктов? Инстинкт на глазах становится, по сути дела, центральной темой психиатрии, которая будет приобретать все более значительное место по мере подчинения старой области бреда и умопомешательства, которая была сердцевиной знания о безумии и практика обхождения с ним до начала XIX века. В лечение, импульсы, навязчивые состояния, появление истерии – безумие без бреда и заблуждения, использование эпилепсии, ее модели как простого освобождения автоматизмов – все это будет занимать все более значительное, все более центральное положение внутри психиатрии. С понятием инстинкта открывается не просто поле новых проблем, но еще и возможность включить психиатрию не только в медицинскую модель, но и в биологическую проблематику. Является ли человеческий инстинкт инстинктом животного? Является ли болезненный инстинкт человека повторением животного инстинкта? Является ли ненормальный инстинкт человека пробуждением архаических человеческих инстинктов?

В конечном итоге психиатрия XIX века выльется в две мощные технологии, одна из которых затормозит ее развитие, другая резко подтолкнет вперед. С одной стороны – это евгеническая технология вкупе с проблемой наследственности, очищением расы и коррекции путем этого очищения инстинктивной системы людей. Технология инстинкта – вот что такое евгеника от ее основателей до Гитлера. С другой стороны, на противоположном полюсе мы видим другую великую технологию работы с инстинктами, другое орудие, предложенное одновременно, с очень покупательной синхронностью, другую технологию коррекции и нормализации инстинктов – психоанализ. Евгеника и психоанализ – это две мощные технологии, выработанные в конце XIX века ради того, чтобы позволить психиатрии совладать с миром инстинктов. Произошла определенная трансформация – настаивал на своем выводе ученый.

Это изменение, перемена, трансформация, в сущности, явилась условием мощного процесса, который не завершился и по сей день, процесса, в котором внутрибольничная, сосредоточенная на болезни психиатрическая власть превратилась в общую, внутри-и внебольничную юрисдикцию уже не безумия, но ненормальности и всякого ненормального поведения. Отправной точкой, условием исторической возможности этой трансформации является возникновение инстинкта. А ее стержнем, тем механизмом, который привел ее в движение, является эта проблематика, эта технология инстинктов. Причем – что, собственно, и стремился объяснить автор – это вовсе не является следствием ни внутреннего открытия в психиатрическом знании, ни идеологии. Для вас должно быть очевидно, что является причиной всего этого, всех эпистемологических – как, впрочем, и технологических – эффектов. Это особого рода игра, особого рода распределение и особого рода смычка одних механизмов власти, характерных для судебного института, и других, характерных для медицинского института, а точнее, для медицинской власти и знания. Именно в этой игре двух властей, в их различии и в их соподчинении, в тех потребностях, которые они испытывали друг в друге, в тех опорах, которые они друг другу предоставляли – именно в этом заключен принцип трансформации. Причиной того, что произошел переход от психиатрии бреда к психиатрии инстинкта, со всеми его следствиями для генерализации психиатрии как социальной власти – причиной этого, по мнению ученого, и является описанная стыковка властей. По существу психиатрия становится политической властью и силой.

Еще одной – третьей особенностью новой психиатрии было появление любопытного понятия «состояние», которое вводится в 1860-1870. Так что же является «состоянием»? Состояние как привилегированный психиатрический объект – это не совсем болезнь и даже вовсе не болезнь – предупреждает ученый – с ее развитием, причинами, процессами. Состояние – это своего рода постоянный причинный фон, исходя из которого может развиться ряд процессов, ряд эпизодов, которые как раз и будут болезнью. Иными словами, состояние – это ненормальный цоколь, на котором становятся возможными болезни.

Оно не обнаруживается у нормальных индивидов, не является особенностью, проявляющейся в той или иной степени. Состояние – это самый что ни на есть радикальный дискриминант. Тот, кто является субъектом в неком состоянии, носителем некоего состояния, не является нормальным индивидом. Кроме того, это состояние, характеризующее так называемого ненормального субъекта, имеет еще одну особенность: его этиологическая емкость тотальна, абсолютна. Оно может спровоцировать все, что угодно, в какой угодно момент и в каком угодно порядке. Следствием состояния могут быть физические и психологические болезни. Это может быть дисморфия, функциональное расстройство, импульсивность, преступное деяние, пьянство. Словом, все, что только может быть патологическим или нездоровым в поведении и теле, все это может быть вызвано состоянием.

Ибо состояние не есть в той или иной степени выраженная особенность. Состояние есть своего рода общая недостаточность координирующих инстанций индивида. Общее нарушение баланса побуждений и торможений; нерегулярное и непредвиденное раскрепощение того, что должно тормозиться, интегрироваться и контролироваться; отсутствие динамического единства – вот каковы характеристики состояния. Это структура или структурный ансамбль для индивида, который либо остановился в своем развитии, либо регрессировал от более позднего состояния развития к более раннему.

Этот вопрос обусловил необходимость ( с которой мы переходим в другое колоссальное теоретическое здание психиатрии конца XIX в.) открыть некое пратело, которое может обосновать, объяснить своей причинностью появление индивида, являющегося жертвой, субъектом, носителем этого состояния дисфункции. Что же это за пратело, это тело, стоящее за ненормальным телом? Это тело родителей, тело предков, тело семьи, тело наследственности.

Изучение наследственности, или признание наследственности истоком ненормального состояния и послужило «метасоматизацией», которую потребовало все психиатрическое здание. Причинная терпимость в отношении наследственности позволяет проводить самые фантастические или самые гибкие наследственные цепи. М. Фуко приводит пример, когда достаточно отыскать в любой точке родословного дерева отклонившийся элемент, чтобы, исходя из него, объяснить появление того или иного состояния у индивида-потомка. Он берет обследование одного итальянского убийцы, проведенным Ломброзо.

Убийцу звали Мисдеа, и у него была очень многочисленная семья. Было решено составить генеалогическое древо, чтобы обнаружить исходную точку развития «состояния». Дедушка Мисдеа был не очень умен, но очень деятелен. У него, в свою очередь, один дядя был слабоумным, другой дядя – странным и очень вспыльчивым человеком, третий дядя пил, четвертый дядя вообще был полубезумным и опять-таки вспыльчивым священником, а отец дедушки был чудак и пьяница. Старший брат Мисдеа был хулиган, эпилептик и пропойца, его младший брат был здоровым, еще один, третий брат, имел взрывной характер и пил, а четвертый брат тоже отличался непокорным нравом. Пятый в этой компании – наш убийца. Как видите, наследственность функционирует как фантастическое тело то телесных, то психических, то функциональных, то поведенческих аномалий, которые и оказываются – на уровне этого метатела, этой метасоматизации – в истоке появления «состояния».

Теория наследственности позволяет психиатрии быть технологией здорового или пагубного, полезного или опасного, благоприятного или вредоносного брака. На уровне этой фантастической этиологии происходит реморализация. И в конечном счете исследование ненормальных состояний, будучи перенесена в это многоглавое, болезненное, непредсказуемое, коварное тело наследственности, формулируется в виде мощной теории вырождения.

Вырождение – важнейший теоретический элемент медикализации ненормального. Выродок – это мифологически или, если вам угодно, научно медикализованный ненормальный.

С этого момента, с возникновением персонажа выродка, включенного в древо наследственности и являющегося носителем состояния,– не болезненного состояния, но состояния аномалии,– вырождение не просто делает работоспособной эту психиатрию. Больше того, «выродок» обуславливает впечатляющее усиление психиатрической власти. Ведь, в самом деле, вместе с возможностью соотносить любое отклонение, любое нарушение, любую задержку с состоянием вырождения психиатрия получила возможность неограниченного вмешательства в поведение людей. Но важно и другое: снабдить себя властью выхода за пределы болезни, властью безразличия к болезненному и патологическому, и прямого соотношения поведенческих отклонений с наследственным и непоправимым состоянием, психиатрия приобрела возможность не заниматься лечением.

Продолжение https://nora.kz/upravlenie-soznaniem-cheloveka-v-realiyah-chast-2/