Впервые опубликовано на сайте rubicon.kz 18 июня 2016 года.
Продолжение Часть 1.
Нора Бекмаханова: Горе тому кто таит в себе пустыню …

Тех, кто избивает и забивает насмерть маленькую лошадку на глазах у ребенка, уже нельзя назвать людьми. Ф. Достоевский одним из первых почувствовал этот процесс «расчеловечивания человека», он умер еще до того, как человечество в ХХ веке столкнулось с концентрационными лагерями смерти, такими как Освенцим, Дахау, Майданек, с миллионными жертвами на полях военных сражений. Потеря человечности – это та «пустыня», которая сжирает и сжигает человека изнутри.

Сон об убиваемой лошади и письмо от матери поставило Раскольникова на роковую черту: или смириться перед жестокой участью своих родных и перед законом, царствующим в мире, или попытаться что-то сделать для спасения своих близких, и тем самым восстать против царствующей в мире закономерности – бесчеловечного отношения к слабым и беззащитным. Жизнь требовала от него немедленных действий. Это и дает тот толчок, при котором абстрактная идея превращается в двигатель, запущенный на полную силу, который вовлекает и Раскольникова, и весь роман в неукротимый бег, который никто уже не в силах остановить. Так поступает человек, загнанный жестокими обстоятельствами жизни в угол. Либо смириться и стать жертвой, либо атаковать самому, сделав последнюю попытку спасти Ближних. Положение близких превратилось в катализатор, в мощный стимул, толкающий от слов к делу.

Как это ни странно, но основную идею романа «Преступление и наказание» Достоевского можно разглядеть в современном терроризме. Вполне возможно, что современные идеологи терроризма учились в западных университетах и знакомы с творчеством писателя.

С истинно гениальной прозорливостью писатель говорил о возможности появления многих тысяч Родионов Раскольниковых. Вспомним основные черты его личности. Он чувствует себя мстителем за оскорбленную чистоту, за поруганную правду. Его угрозы бросают свет на то, как он стал бы поступать, если бы исполнилась его мечта и он стал бы властителем, вселенским тираном. Раскольников готов употребить силу не только против волков, но и против овец, не только против тех, кто льет кровь рекой, но и против тех, кто бессловесно и безропотно подставляет свою шею под ярмо и свое горло под нож. Раскольников, в соответствии с надуманной им нормой, приготовился облагодетельствовать «тварь дрожащую», привести к счастью несчастных и к свободе угнетенных, насильно, против их собственной воли.

Свои самые заветные идеи Раскольников опубликовал в статье, которая сегодня, может быть, является краеугольным камнем идеологии терроризма; вот, что он писал: «Я вовсе не настаиваю, чтобы необыкновенные люди непременно должны и обязаны были творить всегда всякие бесчинства… Я просто-напросто намекнул, что «необыкновенный» человек имеет право… то есть, не официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть… через иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует… По-моему, если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия, вследствие каких-нибудь комбинаций, никоим образом не могли бы стать известными людям, иначе как с пожертвованием жизни одного, 10, 100 и так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан… устранить этих 10 или 100 человек, чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству…

Я только в главную мысль мою верю. Она именно состоит в том, что люди, по закону природы, разделяются вообще на два разряда: на низших (обыкновенных), то есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово… Первый разряд, то есть, материал… люди по натуре своей консервативные, чинные, живут в послушании… По-моему, они и обязаны быть послушными, потому что это их назначение, и тут решительно нет ничего для них унизительного. Второй разряд, все переступают закон, разрушители или склонны к тому, судя по способностям. Преступления этих людей, разумеется, они требуют, в весьма разнообразных заявлениях, разрушения настоящего во имя лучшего. Но если ему надо, для своей идеи, перешагнуть хотя бы и через труп, через кровь, то он внутри себя, по совести, может, по-моему, дать себе разрешение перешагнуть через кровь,– смотря, впрочем, по идее и по размерам ее… Масса никогда не признает за ними этого права, казнит их и вешает… Однако, в следующих поколениях эта же масса ставит казненных на пьедестал и им поклоняется. 1-ый разряд всегда – господин настоящего, 2-ой разряд – господин будущего. Первые сохраняют мир и приумножают его численно, вторые двигают мир и ведут его к цели».

В чем состоит острая современность «Преступления и наказания» в нашем XXI веке. В пробе, в эксперименте Раскольникова Достоевский поставил на суд вовсе не случайные рычаги исторических перемен. Пример Цезаря, Константина Великого, Наполеона, Петра I, если во времена писателя они проскакивали в радикальных революционных движениях, то в наше время это присутствует в террористических движениях. Это – изверившаяся в массах и презирающая массы личность может попытаться претворить свой ложный и жестокий идеал в жизнь своей демонической волей, каких бы издержек, какой бы крови этот путь не потребовал. Равнодушие и презрение к людям очень характерны для современного терроризма, они считают себя людьми «особой породы».

Это и стало точкой отсчета для Родиона Раскольникова. Равнодушие, по мысли главного героя, равнозначно подлости; подлецу же, равнодушному к судьбе конкретных живых людей, нельзя «лезть» в гущу жизни в качестве ее реформатора и благодетеля. Раскольников с ужасом и отвращением замечал, как его охватывает «подлое» равнодушие, как проба его теряет свою верховную цель, становится бессмысленной, как совершенное кровавое дело опустошает его сердце, как сожженная пустыня все больше овладевает пространством его души.

В романе есть два решающих поворотных пункта. Один – претворение идеи Раскольникова в кровавую действительность, несущую будто бы осуществление его горделивых замыслов, другой – начало крушения, признание, что кровь Лизаветы не была случайностью, а необходимым следствием убийства паука-процентщицы.

«…Опять, одно прежнее, знакомое ощущение оледенило вдруг его душу: он смотрел на Соню и вдруг в ее лице как бы увидел лицо Лизаветы. Он ярко запомнил выражение лица Лизаветы, когда он приближался к ней тогда с топором, а она отходила от него к стене, выставив вперед руку, с совершенно детским испугом в лице, точь-в-точь как маленькие дети.., которые готовятся заплакать…».

Убиваемая Лизавета зеркально отразилась в Соне… Оказалось, что убив Лизавету, Раскольников ударил и по Соне, и по Поленьке, и по малолетним сестре и братцу. Он убивал в самом себе свое самое дорогое.

Однако предпринятая главным героем проба доказала, что Наполеон (как тиран) и Мессия (как спаситель) в одном лице несовместимы, что тиран и благодетель рода человеческого в одном лице несоединимые, что замышленный им путь спасения не только не может выдержать суда совести, но и не ведет к предположенному и оправдывающему результату.

Как это ни странно, но для меня Родион Раскольников – очень современен. Сложилась довольно необычная ситуация, когда людям легче прибегать к вере для того, чтобы притягивать в свою жизнь зло. При этом они считают крайне трудным направлять свою веру так, чтобы получать добро. Это действительно парадоксально, но для человечества в целом это уже стало нормой. Современное человечество бегает в круговом лабиринте, построенном из сомнений и веры, и остается у разбитого корыта. Раскольников построил для себя миф, где он возвел себя в Наполеоны. Но победила его врожденная человечность.

В последнем, предсмертном номере «Дневника писателя» Достоевский, в связи с толкованием образа пушкинской Татьяны, ставит следующий вопрос: «Но какое же может быть счастье, если оно основано на чужом несчастии? Позвольте, представьте, что вы сами возводите здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой. И вот, представьте себе тоже, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего только лишь одно человеческое существо… Согласитесь ли вы быть архитектором такого здания на этом условии? Вот вопрос. И можете ли вы допустить хоть на минуту идею, что люди, для которых вы строили это здание, согласились бы сами принять от вас такое счастье, если в фундаменте его заложено страдание, положим, хоть и ничтожного существа, но безжалостно и несправедливо замученного, и приняв это счастье, остаться навеки счастливыми?».

Достоевский оставил Родиону Раскольникову шанс на изменение судьбы. Его покаяние и признание его собственной вины – это его первые шаги. Любой миф проверяется жизнью.

В «Дневнике писателя» за 1877 год писатель отметил, что величайшая красота человека, величайшая чистота его, целомудрие, простодушие, незлобивость, мужество и, наконец, великий ум – все это нередко (скорее даже чаще) обращается ни во что, проходит без пользы для человечества, и даже обращается в посмеяние человечеством единственно потому, что всем этим благороднейшим и богатейшим дарам, которыми даже часто бывает награжден человек, недоставало одного только последнего дара – именно: гения, чтобы управить всем богатством этих даров и всем могуществом их – управить и направить все это могущество на правдивый, а не фантастический и сумасшедший путь деятельности, во благо человечества!»

Сегодня, как и во времена Достоевского, мир стоит перед коренными переменами, но что принесут они? Не окажется ли человечество вновь перед таким же горьким напитком, от которого оно отворачивается сегодня? «…Кто-то стучится, кто-то, новый человек с новым словом – хочет отворить дверь и войти… Но кто войдет – вот вопрос: совсем новый человек, или опять похожий на всех нас, старых человечков?»

Неизвестность, непригодность старых норм и невыработанность новых, отсутствие проверенного компаса для жизненного поведения – вот в чем прежде всего обнаруживается переходной характер эпохи. С этими же проблемами живет и современный человек XXI в.

Особенности биографии Достоевского сложились таким образом, что он почти всегда оказывался в самом центре переходных процессов, столь характерных для XIX века в России, да и в Европе. Его социальный и нравственный опыт постоянно убеждал, что считавшееся незыблемым и неприкосновенным потрясено, что унаследованные учения и идеалы сомнительны, что нет верного критерия для того, чтобы остановиться на каком-либо из многочисленных рецептов, претендующих на то, чтобы внести ясность в пошатнувшийся мир, что нет маяка, ориентирующего в безбрежном и волнующем океане времени… Состояние колебания – без перспектив, без твердого проверенного разумом упования на будущее – постоянная атмосфера романов Достоевского… Писатель не чувствовал твердой почвы под ногами. Зыбь переходного периода, казалось ему, предвещает грандиозный катастрофический оползень, грозящий вовлечь в бездну все накопленное предшествующей историей.

В последнем сне-видении Раскольникову предстает современный ему мир, где правят ложные мифы, которые сводят с ума людей. Ему грезилось, «будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной мировой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих избранных… Появились какие-то существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии уже в походе, вдруг начинали терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга… В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге… Начались пожары, начался голод. Все и все погибало. Язва росла и продвигалась дальше и дальше…».

По существу, Ф. Достоевский в этом сне описал время психических эпидемий, которые охватывают человечество в переломные эпохи. Человечество становится жертвой ложных мифов, ломающих человеческие судьбы.

Как художник, Достоевский показал, чтобы изменить судьбы отдельных людей, матерей, сестер, детей, избавить их от бедствий и страданий, надо изменить весь существующий миропорядок. Но он понял, что нельзя прийти к осуществлению этой идеи волюнтаристским, наполеоновским путем. Достоевский, с его чуткостью к веяниям эпохи, с его мирообъемлющими исканиями, не мог удовлетвориться проверкой только кровавой пробы Раскольникова. Вслед за романом «Преступление и наказание» последовали романы о князе Мышкине и Ставрогине.

Мышкин и Ставрогин, каждый на своем пути и каждый на свой лад, потерпели столь же сокрушительное поражение, как и Родион Раскольников, поэтому все эти три романа – «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы» – можно назвать романами крушения. Отрицательные ответы на поставленные жизнью вопросы облегчают дальнейшие поиски. На перекрестке исторических и нравственных дорог они указывают на те, которые ведут в пропасть или в никуда, и на которые не надо ступать.

Писателя надо судить по тем эстетическим законам, которые он сам себе поставил. У гениального писателя любой читающий и вдумчивый человек найдет для себя урок на будущее, особый взгляд на современную ему действительность, особый подход к «неожиданностям жизни».

«Всегда говорят, что действительность скучна, однообразна. Для меня, напротив: что может быть фантастичнее и неожиданнее действительности? Что может быть даже невероятнее иногда действительности? Никогда романисту не представить таких возможностей, как те, которые действительность представляет нам каждый день тысячами, в виде самых обыкновенных вещей. Иного даже вовсе и не выдумать никакой фантазии. И какое преимущество над романом? Попробуйте, сочините в романе эпизод… выдумайте его сами, и критик в следующее же воскресенье, в фельетоне, докажет вам ясно и непобедимо, что вы бредите, и что в действительности этого никогда не бывает, и, главное, никогда и не может случиться, потому-то и потому. Кончится тем, что вы сами со стыдом согласитесь. Но вот вам приносят «Голос» (газету) и вдруг в нем вы читаете… эпизод, и что же: сначала вы читаете с удивлением, с ужасным удивлением, даже так, что пока читаете, вы ничему не верите: но чуть вы прочитали до последней точки, вы откладываете газету и вдруг, сами не зная почему, разом говорите себе: «Да, все это непременно так и должно было случиться»».

Достоевский, сам того не понимая, освоил дар пророчества, дар ясновидения. Некий магический потенциал имеет каждый человек, но развивают и пользуются им единицы. Не стоит забывать о роковой минуте, когда Достоевский стоял с повязкой на глазах, ожидая расстрела, приговоренный к расстрелу по петрашевскому делу. Это была его точка отсчета нового, необычного видения жизни.

Есть такие происшествия, факты, события, которые в один миг изменяют всего человека, так что он даже сам этого не заметит. Иногда это внезапное внутреннее переживание или мысль, которые мгновенно переламывают жизнь уже навеки. Следовательно, и художник должен искать, находить, видеть эти мгновения.

Чем ненормальней, чем фантастичней было «происшествие», тем оно казалось ему истинней, чем неожиданней была катастрофа, тем более поучительной представлялась она ему. В невероятном, исключительном, фантастическом Достоевский видел ключ к загадочному смыслу долгого подготовительного пути важных событий и признак трагического значения наступающего будущего.

Ключ к правде, по Достоевскому, заключается в разрозненных на первый взгляд, резких, исключительных происшествиях, в самоубийствах, в преступлениях, в безумиях, во вспышках дикого разума, в несчастливой любви, в эротических излишествах, в подвигах самоотвержения, в маниакальной охваченности необычайной идеей. Все эти «происшествия» были для Достоевского как бы люками, сквозь которые вырывалось пламя бушующего подспудного пожара, готового проглотить неправедный и одряхлевший мир, окнами, через которые можно было хоть одним глазом подсмотреть то роковое и неизвестное, что управляет миром, то, чего ни начала, ни конца он не понимал. У Достоевского все держится на переходе, на переломе, на остроте, на исключительности, на взвинченности… В беспорядочных, как будто случайных фактах, в отдельных проявлениях разрушительных тенденций, в «идеологических маниях» особых, «нетипичных», с нашей сточки зрения, натур, он видел не монстров, не раритеты, а прорыв в будничную действительность неизвестной, но всевластной «всевышней» закономерности, как бы акты суда над прошлым и настоящим, и пророчества о будущем – и так их и изображал.

В свое время советские ученые очень долго и много критиковали Ф. Достоевского за катастрофизм его мировосприятия. Достоевский почти физически ощущал, что старый мир колеблется и разваливается, он страстно хотел, чтобы вернулось утраченное равновесие, но как этого добиться, он не мог себе представить без помощи научного анализа. Писатель был всецело поглощен происходящими и еще имеющими произойти переменами, он мыслил эпохами и странами, но прошлое его интересовало лишь постольку, поскольку оно отложилось или сохранилось в снятом виде в настоящем, его мышление отрицало эволюцию, оно сосредотачивалось только на катастрофах. Живя в век рождения и утверждения диалектики, общаясь с крупнейшими русскими диалектиками, Достоевский не овладел понятием перехода и в этом важнейшем пункте остался метафизиком. Он был антиномистом, страдавшим от необъяснимой для него полярной противоположности управляющих миром начал, мучительно метавшимся от одной крайности к другой, но так и не осознавшим диалектики, перелива, перехода одной качественной противоположности в другую, даже в моральной сфере, в которой при господствующей «формуле» мира добро и зло было осуждено, по его представлению, на вечное и ничего не разрешающее притяжение и отталкивание. Достоевский в последних глубинах своего мирочувствования не понимал развития, ибо, и сомневаясь в существовании бога, он так и не смог никогда стать на точку зрения объективной, независимой от произвола закономерности. Таков был беспощадный и жестокий вердикт советских ученых. Достоевский был гениальный художник, но как мыслитель он заблуждался. Но исторический спор все же выиграл «несостоявшийся мыслитель». ХХ и XXI век запомнятся нам грандиозными катастрофами, которые меняли мир.

«Вдруг» – это у Достоевского не слово, а понятие, звено мышления о переменах в истории, в обществе, в судьбе отдельного человека. «Вдруг» происходят главнейшие повороты в сюжетных ходах его романов.

Благоразумные люди ведут расчет причин и следствий, политики и дипломаты судят и рядят, и им кажется, что они управляют событиями,– «но все-таки не бывает ли в известный момент… такой точки в ходе дел, такого фазиса, когда появляются вдруг какие-то странные другие силы, положим и непонятные и загадочные, но которые овладевают вдруг всем, захватывают все разом в совокупности и влекут неотразимо, слепо, вроде как под гору, а пожалуй, так и в бездну». Управляющие миром подземные и внезапные силы, не учитываемые обыденным разумом, действующие «вдруг», приводили или грозили привести, по мнению Достоевского, к немыслимым, к апокалиптическим катастрофам.

Перелистывая работы таких писателей и ученых о Достоевском, как трехтомник В. Я. Кирпотина, работы М. М. Бахтина, К. Н. Леонтьева, Л. Шестова я наткнулась на определения известного философа Н. Бердяева о том, что Ф. Достоевский – противник революции.

Мы привыкли к совсем другим определениям революционеров и их дел – определения горстки революционеров в романе Э. Сабато «О героях, о могилах» можно назвать классическим. Никогда в памяти народа не умрет память о героях, отдавших свои жизни за свободу, это герои героического мифа о революции.

Ф. Достоевский еще в конце XIX века определил характер революций нашего времени. Их называют «оранжевыми», «цветными»… Психофакторы революции говорят о том, что в самых ее первоистоках и первоосновах отрицается человеческая личность, ее качественность, ее ответственность, ее безусловное значение. Революционная мораль не знает личности, как основы всех нравственных оценок и суждений. Это – безличная мораль. Она отрицает нравственное значение личности, нравственную ценность качеств личности, отрицает нравственную автономию. Она допускает обращение со всякой человеческой личностью, как с простым средством, простым материалом, допускает применение каких угодно средств для торжества дела революции. Поэтому революционная мораль есть отрицание морали. Революция – аморальна по своей природе, она становится по ту сторону добра и зла. И слишком походит на нее внешняя контрреволюция. Во имя достоинства человеческой личности и ее нравственной ценности Достоевский восстает против революции и революционной морали. В революционной стихии личность никогда не бывает нравственно активной, никогда не бывает нравственно вменяемой. Наиболее яркий пример – события на Украине, в Одессе, гибель десятков людей в доме Профсоюзов. На глазах у сотен людей стреляли по безоружным людям, добивали в коридорах здания, люди выбрасывались из окон. Трагедия превратилась в театральный спектакль. Революция, по Достоевскому, есть одержимость, беснование. Эта одержимость, это беснование поражает личность, парализует ее свободу, ее нравственную ответственность, ведет к утере личности, к подчинению ее безличной и нечеловеческой стихии.

Во время революций, по Ф. Достоевскому, вспыхивает психическая эпидемия. Деятели и участники революции в террористических актах сами не знают, какие духи ими владеют. Их активность кажущаяся, они в сущности пассивны, дух их во власти «бесов», которых они допустили внутрь себя. В революции, и сопутствующем терроризме, теряется человеческий образ. Человек лишен своей свободы, человек бунтует, но он не автономен. Он подвластен чуждому господину, нечеловеческому и безличному, он находится как бы под гипнозом чужих идей. В этом тайна революции. Этим объясняется их бесчеловечие. Человек, который владел бы своей духовной свободой, своей индивидуально-качественной творческой силой, не мог бы находиться во власти революционной стихии. Отсюда – бесчестие, отсутствие собственного мнения, деспотизм одних и рабство других.

Н. Бердяев остановился еще на одном очень злободневном моменте, хотя он писал об этом еще до Начала Второй Мировой войны. Он говорил о том, что ныне Западная Европа, вступающая в ритм катастрофического процесса, результаты которого еще невидимы, обращается к Достоевскому и более способна понять его. Волею судьбы выходит Западная Европа из состояния мещанского самодовольства, в котором до катастрофы мировой войны надеялась, по-видимому, пребывать вечно. Европейское общество долгое время задерживалось на периферии бытия и довольствовалось внешним существованием. Оно хотело устроиться на веки веков на поверхности земли. Но и там, в устроившейся «мещанской» Европе, обнаруживается вулканическая почва. И неизбежно откроется у народов Европы духовная глубина. Повсюду должно произойти движение с поверхности в глубину, хотя предшествуют ему такие движения на поверхности, вовне, как войны и революции. И вот в катастрофах и потрясениях, почуяв зов духовной глубины, народы Западной Европы с большим пониманием и большей внутренней потребностью подойдут к тому русскому и мировому гению, который был открывателем духовной глубины человека и который предвидел неизбежность катастроф в мире. Останется ли предвидение Достоевского «гласом вопиющего в пустыне» или произойдет сдвиг в мировосприятии Европы – покажет время. Но это уже не первая попытка в истории определить пробу на уровень человечности в Западной Европе. Сегодняшний кризис с эмигрантами из Африки и Ближнего Востока, как лакмусовая бумага определит нравственное состояние Европы и, дай бог, чтобы это не было похоже на события в Одессе, на площади Дома Профсоюзов. Слишком дорогой ценой тысяч жертв обретают жители разоренных стран право на полноценную человеческую жизнь.